Повесть о Шести Сотках - Алексей Доброхотов

Пока же: подъем, построение, пробежка, построение, завтрак, построение, учение, построение, обед, построение, лопата, построение, ужин, построение, маршировка, построение, отбой и снова учение, но не воинское, а на послушание, самое унизительное, изматывающее, на само выживание. И так изо дня в день, за месяцем месяц. И никого не интересует что думает, как к этому относится и какое имеет настроение последний бесплотный дух – никчемный салабон. Он наглухо вбит в бездушную армейскую плоть и должен с твердостью шурупа принимать приказы и послушно вдавливаться в строго заданном направлении. Иначе довлеющая над ним машина бездумно сорвет богом заданные пределы непротивления неизбежному злу.

Из различных источников Миша выяснил, что содержание службы заключается в том, что он один раз в трое суток будет заступать на пост и караулить шлагбаум, какую-нибудь металлическую дверь или участок ограды, с тем, чтобы своим мужественным телом и неусыпным оком поставить железный заслон на пути диверсантов и вражеских лазутчиков. Для этого ему выдадут автомат с боевыми патронами, зимой дубленку, а летом шинель. Спать ему предстоит не больше четырех часов в караулке, нужду справлять только после смены, питаться сухим пайком. Но главное он будет один на один со всеми врагами, и полагаться сможет только на себя. Ибо его пост и есть то самое вожделенное место, та дырка куда непременно будут стремиться пролезть вездесущие шпионы и коварные террористы. Распознать их не составляет особого труда. Каждый, кто не знает пароля или не имеет специального пропуска и есть то зловредное лицо, которое надлежит незамедлительно и беспощадно пристрелить прямо на месте.

– Рубеж нашей обороны проходит через вас, – говорил взводный. – Каждый часовой должен помнить, что он стоит один на свету. Он виден издалека. За спиной Москва. Впереди мрак и неизвестность. Спрятаться некуда.

В какой-то мере он походил на поэта караульной службы, только очень маленького, скукоженного и мрачного. Но зачастую говорил весьма образно, особо подчеркивая ежеминутную готовность каждого бойца принять бой, а если придется, то и героическую смерть.

– Вы должны понимать, – поднимал он вверх не по-военному длинный, тонкий, как у музыканта палец, – что если не вы стрельните, то вас стрельнут. Третьего не дано. Вот, в прошлом году, в Калининградской области убили часового, такого, как вы. Ему бы еще жить и жить. Он стоял на посту. Вышли из леса двое. Он их окрикнул, но не успел применить оружие. Они подошли и убили его. Зарезали финским ножом, как собаку. Забрали оружие, и ушли в лес, обратно. Так-то вот. Банда. И у нас, может быть, банда. Потому, как населению известно, что мы стоим и здесь охраняем. Поэтому, если мамки хотят увидеть вас живыми, то стреляйте первыми. Потому как потом стрельнуть, может, и не сумеете. Или вот другой случай, с вашим товарищем – старшим сержантом Головиным. Стоял и он на посту. И тоже из леса вышел неизвестный. Так Головин не стал дожидаться, когда его убьют. Сперва окликнул, а не получив ответ, грамотно применил оружие. Сразил неизвестного. Потому как стоял на посту, и добросовестно нес караульную службу. За что был отмечен в приказе по части. И таких случаев я знаю много.

Если относиться к этим разговорам серьезно, то с ума можно сойти. Но в том, видимо, и заключается преимущество молодости, что она относится ко всему весьма легкомысленно. Слишком восприимчива в этот период душа к окружающей среде, слишком сильно физиологическое начало, что позволяет относительно легко ввергнуть неокрепшего юношу в бездну животных отношений, где принцип «убей первым» является основополагающим и определяющим законом жизни. Мускулистое тело жаждет испытаний, сознание, лишенное серой скуки школьных учений, требует остроты ощущений, новое взрослое общество обещает множество сильных впечатлений, независимо от последствий. Никто не думает о последствиях. Они будут там, где-то далеко, если вообще будут. Главное испытать эффект преодоления, выйти на грань, проскользнуть по струне над пропастью, пощекотать нервы смертью. Таинственная граница, разделяющая собой все, что есть от мрачной бездны ничто, позволяющая ощутить себя равным творцу жизни, сильнее любого магнита влечет к себе неокрепшие головы. И тот, кто прикоснулся к ней, кто переступил эту грань – становится в восторженных глазах молодости избранным, посвященным, мужественным. Авторитет смерти осеняет его, авторитет власти благословляет его, превращая из обыденного душегуба в призрачный кумир, во властителя слабых душ, воскуряющих фимиам на алтаре вечных страданий.

К числу таких авторитетов относился и старший сержант Головин. Ко дню зачисления Михаила в часть он являлся не просто старослужащим, но лицом, окутанным боевой славой. Темная история, имевшая с ним место осенью прошлого года, к этому времени обросла всевозможными домыслами и легендами. Впрочем, и он сам, и командование предпочитали поддерживать их, чем опровергать. Говорили даже, что он предотвратил крупный теракт, лично ликвидировал известного главаря боевой преступной организации, на которого безуспешно охотились спецслужбы различных стран на протяжении многих лет.

На самом деле никакого подрывника или террориста не было и в помине. Просто обыкновенный, грязный, заросший волосами бомж, к тому же тугой на ухо, промышлял сбором грибов в запретной зоне и случайно вышел на рассвете на его пост. Не то Головин сильно испугался темной, мешковатой фигуры, не то бомж не расслышал окрика часового, только случилось то, что случилось. После предупредительного выстрела в воздух, отмеченного в показаниях разводящего, последовала короткая автоматная очередь, прошившая нарушителя насквозь на расстоянии пятнадцати метров от поста.

За этот подвиг, после короткого расследования, Головину объявили благодарность, произвели в старшие сержанты и он, как человек по-настоящему нюхнувший пороха, из молодых тут же выпрыгнул в разряд старослужащих. Не по сроку службы, а по отношению к себе командиров и товарищей, безусловно признавших за ним ореол загубленной жизни.

* * *

Вечером, старший сержант Сергей Головин проводил традиционную теплую встречу стариков. В тихой каптерке, на мешках с чистым бельем, вокруг широкого стола сидели в полной мере обученные «защитники Отечества» и пили водку под разную снедь, принесенную из столовой услужливым черпаком ефрейтором Мухиным.

– Полгода бабу не видел. Бабу хочу… Хочу …, как медведь бороться, – поделился тяготами своей службы прыщавый ефрейтор Ломтев, угловатый парень, несуразно сложенный с излишне большой головой, покрытой не по уставу длинными редкими сальными волосами рыжеватого цвета.

– А почему непременно бабу? – поинтересовался сержант Рыльников, ширококостный, мордатый и раскрасневшийся от водки, в полумраке каптерки как нельзя лучше отвечающий своей звучной фамилии.

– Сегодня две салаги казарму топтали. Один черненький, другой светленький. Оба хорошенькие. Хочешь, познакомлю. У одного попка очень аппетитная, – дружественно пошутил Головин.

– Одного он уже опробовал, – подначил Мухин.

– Все лишь видел, когда тот на карачках ползал, пол вылизывал, – смутился прочему-то Сергей.

– Ладно, ладно. Одного хуком отправил в нокдаун почище Тайсона, – добавил дневальный, – Смазал чисто просто песня.

– Ну, расскажи, – заинтриговался Рыльников.

Головин вкратце обрисовал ситуацию.

– Салабоны наглые пошли, – резюмировал Мухин, – Хавальник открывают только так. Их учить и учить надо.

– А что, это мысль. Давай поучим, – живо согласился Ломтев, – Чего еще делать? Кому сегодня в наряд?

– Никому, вроде, – ответил за всех Головин.

– Так в чем дело? Муха, зови. Учить будем.

Мишу били не долго, и не очень сильно, так, для разогрева. Пошло в зачет ранее полученное. Зато Рашиду досталось больше. Во-первых, он азербайджанец, иначе говоря – чурка, что само по себе равносильно смертельному приговору, во-вторых, имел маленький рост и рыхлую фигуру, что невольно провоцирует на беспредел, в-третьих, он стал стонать и скулить, чего мужественный человек, достойный уважения, позволить себе не может. В общем, Рашида сразу определили в разряд «торчков», иначе говоря, признали полным ничтожеством. А таких не жалеют и оттягиваются сполна.

Под конец «праздника» Мухин и Головин содрали с Рашида штаны и пьяный ефрейтор Ломтев «опустил» его по полной программе, предусмотрительно заткнув рот грязной наволочкой.

– А этого давай в рот возьмем, – предложил Рыльников, указывая на загнанного в угол Локина.

– Хорошая мысль, – согласился Головин.

– Только посмей. Каждого ночью прирежу, – неожиданно для себя твердо проговорил Михаил, ощупывая в кармане перочинный ножик швейцарского производства. К немалому его удивлению это произвело впечатление.